Дело Локвудов - Джон О`Хара

А приедешь в Филадельфию или в эту школу святого Варфоломея, и все смотрят на тебя свысока. Ты делаешь вид, что они твои друзья, некоторые из них тоже притворяются твоими друзьями, но на самом деле ты не принадлежишь к их кругу. Все эти годы я думала о тебе и могла бы уже давным-давно сказать кое-что о тебе, но надеялась, что ты переменишься. Но ты не переменился. Когда я с тобой впервые познакомилась на свадьбе моей сестры, ты был такой красивый и такой самодовольный человек. Но мне следовало спросить себя: «Кто же он такой?» Авраам Локвуд из Шведской Гавани, только и всего. Не лучше, чем молодые люди Барбары Шелленберг. Разве что старше их…

Так вот, эта самая Марта Даунс стояла на моем пути. «Что это значит? — спрашивает. — Проходишь мимо и никакого внимания?» — «Я с вами здоровалась, и этого достаточно, — говорю я. — Разговариваете, как деревенская баба. Да вы и есть деревенская баба». — «Откуда ты знаешь, кто я? От своего мужа?» — «Муж мой ничего мне не рассказывал, — отвечаю. — Да и не надо было ничего говорить. Всякая жена знает, когда ее муж проводит время с такими, как ты». Мы говорили друг другу кое-что и похлеще, и долго еще длилась наши перебранка, пока она наконец не сказала: «А я вот возьму да и снова отобью его у тебя». — «Снова? — сказала я. — Да я и не брила его обратно. То, что было твоим, мне не нужно». В это самое время пришла эта миссис Хэддон и сказала: «Леди? Леди!» А я ей в ответ: «В единственном числе, пожалуйста. Не желаю называться с ней одинаково». С этими словами я вернулась сюда.

Я хочу уйти сейчас же. Ты можешь остаться на завтрак, если хочешь, а я пойду найму извозчика и сяду в ближайший бостонский поезд. А ты делай что хочешь. Джордж едет со мной. Я спрашивала его, и он поедет со мной. Оставайся, если хочешь, только это поставит тебя в глупое положение. Этих людей я достаточно хорошо знаю, Авраам Локвуд. Твои друзья будут не очень-то высокого мнения о тебе, если ты отправишь свою жену и сына домой, а сам останешься. Мне-то все равно, по мне, хоть навсегда оставайся. Я только знаю, что ты глупец».

Читатель, наверное, помнит, что Дело Локвудов просуществовало почти сто лет без наименования. Этим и объясняется тот факт, что Джордж Бингхем Локвуд не мог точно сказать, когда он начал осознавать существование Дела. Сначала смутно, а потом определенно он стал догадываться, что у отца есть какие-то планы насчет него, что в основе его воспитания заложена руководящая идея; и если других мальчиков приучали, уговаривали, принуждали думать о будущей юридической, медицинской или другой карьере, развивать те или иные физические качества для успеха в спортивных играх, укреплять дружеские отношения со сверстниками из определенных семей, то Джорджа Бингхема Локвуда и его младшего брата Пенроуза, насколько Джордж мог судить, старались приучить лишь к мысли о том, что их дом — это Шведская Гавань, а Шведская Гавань — это их дом. Это желание отца проявлялось часто и в столь разных вариантах, что Джордж в конце концов понял: все планы отца в отношении будущего его семьи связывались с довольно скромной надеждой на возвращение детей на жительство в Шведскую Гавань. Понять это было нетрудно, ибо едва ли не каждый питомец школы св.Варфоломея в разговорах уже сейчас либо признавал, либо отвергал необходимость возвращения в то место, откуда он родом: в город, в поместье, на плантацию. Для них родной дом значил больше, чем для выходцев из мелкобуржуазной среды. Чем бы ни было это место — большим населенным пунктом или уединенным загородным поместьем, — оно ассоциировалось с фамильной преемственностью и престижем, так что даже дети, активно не желавшие возвращаться, самим фактом своего бунтарства доказывали, что понимают, какую ожесточенную борьбу им предстоит выдержать. Это касалось и прибывших из Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии, Балтимора и тех, кто числился в школьном реестре жителями Прайдс Кроссинг, штат Массачусетс, Таусон, штат Мэриленд и Перчис, штат Нью-Йорк. Когда мальчики из больших городов упоминали о своих поместьях или называли номера загородных почтовых отделений, то преисполнялись большей важности, чем когда сообщали свои городские адреса. Им вовсе не казалось странным, что Джордж Локвуд происходит из городка под названием Шведская Гавань — столь же необычные названия носили их собственные городки. (Мальчики из Чикаго и Буффало находились в этом отношении в менее выгодном положении; мальчика из Чикаго прозвали «Чикаго», а мальчика из Буффало — «Буффало». Оба прозвища считались в приготовительной школе достаточно презрительными.)

Мечта отца казалась довольно скромной, к тому же в последние годы пребывания Джорджа в школе св.Варфоломея и в первые годы его в Принстоне она не расходилась с его собственными планами. В те годы он был еще молод и весьма охотно ездил домой на рождественские каникулы: навестить дедушку в Рихтервилле, получить подарки у рихтервиллских родственников, побывать на молодежной вечеринке в Гиббсвилле (его «акции» в гиббсвиллском обществе поднялись в цене сразу же, как только он поступил в школу св.Варфоломея, куда ни один уроженец Гиббсвилла и не пытался устроить своего сына), поесть жирных сластей, приготовленных по немецким рецептам, жареной курятины с вафлями, покататься на лошадях, запряженных в сани. На вечеринках в Филадельфии ему бывало приятно и весело, но не так, как в родных местах. Филадельфийские вечеринки бывали приятны, поскольку он видел, что нравится местным девушкам. Вечеринки в округе Лантененго бывали приятны не только потому, что Джордж Локвуд нравился девушкам, но и потому, что мог не бояться оказывать кому-то из них предпочтение. В Гиббсвилле все без исключения знали, кто он. Это не означало, что он пользовался всеобщей любовью: некоторые мальчики и их отцы относились к нему враждебно, некоторые — безразлично. Но они знали его, и это главное. Он был молод, но не настолько, чтобы не ценить признание.

Жизнь в Шведской Гавани была приятна и в будни. В школе св.Варфоломея хвастовство не поощрялось. Джордж Локвуд, как и его товарищи, мог назвать мальчиков, родители которых владели яхтами, приспособленными для плавания в открытом море, и табунами скаковых лошадей; но были и такие, кто, имея средства и на яхты и на лошадей, предпочитали обходиться без них. Поэтому не всегда можно было отличить неприметных сыновей экономных, но очень богатых родителей от детей, чьи родители были экономны и небогаты. В школе св.Варфоломея собралось столько богатства, что упоминать о нем было неприлично. Всякое выставление богатства напоказ считалось вульгарным. Школу эту, с точки зрения ее требований к поступающим, едва ли можно было назвать демократичной; первым условием приема был вес в обществе, подкрепленный более чем достаточным капиталом, поэтому Джорджа Локвуда ни за что бы не приняли без помощи Морриса Хомстеда и Гарри Пенна Даунса, которые поручились за его отца как за приемлемого, хотя и не совсем подходящего. На протяжении девятнадцатого столетия в школу не приняли ни одного еврея, даже если он принадлежал к сефардской аристократии[17], и ни одного католика, даже если он был родом из Мэриленда или Луизианы. Никто из уроженцев обширной территории от Чарльстона до Нового Орлеана не соответствовал социальному критерию Артура Фрэнсиса Ферриса, он не желал принимать сыновей пивоваров (для сыновей винокуров, принадлежавших к джентри, делались исключения), мясопромышленников, баптистов, зубных врачей, итальянцев, южно-американцев, оперных певцов (как мужчин, так и женщин). Священнослужитель в гетрах мог скорее рассчитывать на поступление своего сына в школу св.Варфоломея, чем проповедник Евангелия в пиджачной паре, а сын хирурга имел больше шансов, чем сын терапевта. Президент сельского банка устроил своего сына в школу на целое поколение раньше кассира крупного городского банка. (Вместе с тем евреям, католикам, жителям Алабамы, пивоварам, мясопромышленникам, баптистам, зубным врачам, итальянцам, южноамериканцам, тенорам, пресвитерианцам, врачам общей практики или кассирам банков не возбранялось добиваться исключений.) Укомплектовав же нужный ему контингент учащихся, Артур Фрэнсис Феррис старался насколько мог поставить их всех на равную ногу. Будучи сам по природе деспотом, он деспотично требовал, чтобы мальчики вели себя демократично. Ребята одинаково одевались, хотя и не носили военной формы, и напоминали своим внешним видом питомцев Итона; сами стелили себе постели и мыли умывальные раковины, строем переходили из одной классной комнаты в другую. Строгость Ферриса в отношении наличных денег делала эти деньги незаконным платежным средством, а самым богатым мальчиком при всех обстоятельствах считался тот, кто заслуживал такие незначительные привилегии, как право делать уроки в собственной комнате и не гасить света после девяти тридцати вечера. Иногда такими привилегиями пользовался и Джордж Локвуд, хотя его ни разу не избирали старостой группы или школы. Демократизация школьного быта сделала его весьма восприимчивым к лести, дружескому расположению, подобострастию и заискиванию, которые ждали его в Шведской Гавани, Рихтервилле и Гиббсвилле. Растущее убеждение в том, что он умнее и способнее своих соучеников, и внимание со стороны девушек и женщин развили в нем то подавляемое в школе св.Варфоломея чувство превосходства, которое нашло благоприятную почву у него лома. В этом умонастроении он и поступил на первый курс Принстонского университета. Он уже тогда избрал Шведскую Гавань своим всегдашним местом жительства, таким образом выполнив первое условие Дела Локвудов.